Откровенные тетради - Страница 21

— Вы бы знали, ребятки, сколько вас таких. И все торопятся, все спешат. Куда вы торопитесь? Куда вы спешите? Вам еще жить и жить.

Катя готова была заплакать.

— А процедура очень сложная, ребятки, — причитала бедная старушка. Как она переживала за нас! Как она хотела нам счастья… поодиночке!

Документы… райисполком… заседание… постановление…

— Без согласия родителей, ребятки, ничего не получится. И все равно не раньше чем через месяц.

Месяц!

Я обалдел.

Месяц!

А почему не вечность?

Мы спутники, летящие по орбите вокруг своих родителей. От их притяжения не уйдешь. Вера Александровна Наумова — Юпитер среди планет.

Сю-сю-сю… Я источал рахат-лукум и какаву.

— Хорошо, мальчик, я постараюсь ускорить все формальности.

Да здравствует вежливость! Да здравствует обходительность!

На улице Катя пришла в себя.

— Что с тобой было? — спросил я.

— Сама не знаю. Мне вдруг захотелось кислой капусты.

— Как я себя вел?

— Ой, ты был неподражаем!

— Я обольститель пожилых женщин.

— А меня ты любишь?

Вместо ответа я ухватил за руку пробегавшего мимо малолетнего москвича с портфелем.

— Пацан, погоди!

— Чё? — вытаращился он.

— Запомни, эту девушку зовут Катя. Я ее очень люблю. Она будете моей женой. Понял?

Он вырвался, захихикал, как сумасшедший, и пустился прочь, оглядываясь.

В овощном магазине мы съели кулек квашеной капусты.

Вперед, вперед, рога трубят! Держись, Кать! Твоя мама, моя теща, твой отец, мой тесть, моя мать, твоя свекровь, мой отец, твой свекор, — все перепуталось в этом мире!

Вера Александровна с порога квартиры глянула на нас и обмерла.

Я услышал, как застучало ее сердце.

Я понял, что у нас на лицах крупными буквами проступает жуткое слово: «ЗАГС».

А где мой тесть?

Нет моего тестя!

— Мама… — начала Катя непослушными губами. — Ты только, пожалуйста, не волнуйся…

— Вера Александровна! — перехватил я инициативу. — Мы должны вам сообщить… — (и вдруг сообразил» что изъясняюсь гоголевским стилем; «Господа, я должен сообщить вам пренеприятное известие…») —…мы решили пожениться. Катя беременна. В загсе требуют вашего согласия. Дайте нам его!

В прихожей стояло кресло, широкое, удобное. Если падать в обморок, то только в него.

Теща моя отступила и медленно осела именно туда.

— Вы негодяй! А ты безмозглая, испорченная, погибшая девчонка!

— Мамочка!

— Ты загонишь меня в могилу. Скорее я умру, чем…

— Сережа, уйди… — шевельнула губами Катя. Глаза огромные, как у той андерсеновской собаки. — Иди домой… я сама… пожалуйста…

Любимая! Держись!

Я поцеловал ее на глазах Прекрасной Дамы и вышел.

Я мчался домой, не соблюдая правил уличного движения. Ветер свистел в ушах. Ни одна машина не задавила. Город был пуст».

9

Катя улетела.

Перед самолетом она зашла ко мне в кабинет попрощаться. В коротеньком овчинном полушубке, с укутанной головой, в валенках, она была неуклюжа и трогательна. Я пожелал ей всего доброго, просил передавать привет матери. На пороге Катя замешкалась.

— Борис Антонович, присматривайте, пожалуйста, за Сережей.

Так и сказала: «присматривайте», словно оставляла мне на попечение маленького ребенка. Я обещал присмотреть.

Потом наш оператор Нина Иванова, оказавшаяся в тот день в аэропорту, ходила по кабинетам и рассказывала, как Кротовы прощались. По ее словам. Катя ревела, точно уезжала навечно, а Кротов целовал ее, успокаивал, они обнимались, и служащая аэропорта кое-как расцепила их у трапа…

Я сидел в сельскохозяйственном отделе окружкома партии, когда зазвонил телефон. Инструктор передал мне трубку. В ней раздался взволнованный голос Миусовой:

— Борис Антонович, я вас ищу! У нас тут форменное безобразие! Приходите быстрей!

— В чем дело?

— Кротов явился пьяным, сцепился с Суворовым, никак не можем их успокоить, вот-вот подерутся!

От окружкома партии до радиодома пять минут быстрой ходьбы. Когда я ворвался в редакцию, самое главное было уже позади. Иван Иванович Суворов сидел на диванчике, откинув голову, держа ладонь на сердце. Миусова крутилась вокруг него с графином воды. В комнате толпилось еще человек пять сотрудников. Все галдели.

Кротова в кабинете не было.

— Где он?

— Ушел к себе. Только что. Он совершенно невменяем! — суетилась Миусова.

В несколько шагов я оказался у двери жилого кабинета, распахнул ее и без стука вошел. Кротов одетый лежал на кровати лицом вниз.

Я рявкнул:

— А ну-ка встань!

Он медленно повернулся на бок, тяжело приподнялся, сел. Пьян он был основательно: губы перекошены, глаза пустые, как стекляшки. Меня затрясло.

— Хочешь в ухо?

— Т-только п-попробуйте…

— Мозгляк! Слюнтяй! Сопляк! Ты уволен! — И вышел, хлопнув дверью.

Суворов уже отдышался. Я попросил сотрудников разойтись по своим местам, подсел к нему на диван.

— Что произошло, Иван Иванович?

Вмешалась Миусова. Ей не терпелось рассказать.

— Иван Иванович спокойно работал. Я тоже. Тут вошел Кротов. Я прямо ахнула. Он был в непотребном виде. Сел на свое место и уставился в окно… Иван Иванович пошутил. Как вы пошутили, Иван Иванович?

— Я сказал: с радости, что жену проводил, напился, что ли?

— Да, да, именно так! А Кротов как будто с цепи сорвался. Вскочил, кинулся с кулаками на Ивана Ивановича, начал его оскорблять…

— Сказал, что мне на свалку истории пора, — мрачно усмехнулся Суворов. — Мол, таким, как я, место в музее, в разделе пушной рухляди. Пушной! Почему пушной-то? Соболь я, что ли, какой?