Откровенные тетради - Страница 52

Мы перешли улицу и свернули в глухой переулок.

— Как у тебя дела? — спросил Максим и обнял меня рукой за плечи.

Я не отстранилась, не пискнула. Только сердце сильно стукнуло, даже больно стало.

— Да что я! Собираюсь работать. Пойду в детский сад. Тошно здесь, вот в чем дело! Не смотрела бы ни на что. Я тут родилась, понимаешь? Я, может быть, тысячу раз ходила по этой улице. Тощища!

Его рука крепче сжала мое плечо. Он заглянул мне в лицо, негромко сказал:

— Дело не в городе. Это ерунда. Все города, в сущности, одинаковы. Дело в том, что жизнь вообще тоскливая штука. А бывают такие моменты, хоть вешайся.

— Вот именно! В петлю охота!

Он засмеялся.

— Нет, в самом деле! — разгорячилась я. — Вот училась в школе, все было ясно. А сейчас вдруг какая-то тьма. Ну, поступлю работать, а дальше?

— Потом попробуешь снова в институт.

— Потом в институт, ладно. А дальше? Умру?

— Когда-нибудь, безусловно. Не так скоро. — Он говорил вполне серьезно: почувствовал мое состояние.

— Нет, скоро! Мне уже восемнадцать. Не успею очухаться — старуха. Я. думаю: для чего? Для чего все это учеба, работа, скандалы, радости? Какой в этом смысл? Все равно ведь стану старухой и умру! Да разве только я? Сейчас на земле сколько людей? Больше четырех миллиардов? Через сто лет все до одного… ну, кроме каких-нибудь долгожителей… будут в земле. Все! Это же страшно.

— Нет, просто грустно.

— А мне страшно! Зачем я вообще родилась? Зачем я сейчас иду, разговариваю? Зачем, например, мы с тобой встретились? Все равно ты уедешь. Все равно умрем. Какая-то бессмыслица! — быстро, гневно проговорила я, остановившись.

Максим взял обеими руками меня за плечи, приблизил лицо.

— Послушай… можно я тебя поцелую, пока мы живы?!

— Можно!

С Федькой Луцишиным было по-другому. Еще в девятом классе он завел меня в темную беседку и накинулся, чуть шею не свернул. От него отбиться было непросто, и я прокусила ему губу — лишь тогда отпустил. А тут пальцем не пошевельнула, чтобы освободиться, — и не хотела. Целая вечность прошла, пока он отстранился. Голова у меня слегка кружилась. Я пробормотала: «Ничего себе…»

Мы смотрели друг на друга. У Максима были какие-то странные, тревожные глаза. Мимо проехал с оглушительным треском мопед с двумя парнями, волочащими ноги по земле. В переулке вспыхнули фонари.

Он опять взял меня за плечи и спросил:

— Ты меня вспоминала?

— Да. Много раз.

— Я тоже. И вообще, знаешь, у меня здесь нет никакого дела. Я просто взял отгул и прилетел. Чтобы тебя увидеть. Только ради этого.

Кто бы поверил на моем месте? Я поверила мгновенно. Что угодно думайте — хоть умрите от смеха! — но я и сейчас убеждена: он не врал. Чистейшая, светящаяся правда! Он приехал ради меня.

В одиннадцать ночи я позвонила домой из гостиницы. Хорошо, что не поставлены еще всюду видеотелефоны! А то сколько бы у родителей было преждевременных сердечных приступов!..

— Мама, это я. Сегодня меня не ждите. Я в одной компании и здесь у девчонок переночую.

Максим включил телевизор, чтобы создать иллюзию этой самой компании.

Мама ответила, как полагается в таких случаях:

— Какая еще компания! Ты что, с ума сошла? Немедленно иди домой!

— Нет, я же сказала. Не могу я прийти. Пойми, пожалуйста, и не ругайся.

— Где ты? У кого?

— У Юльки Татарниковой. (Вот вру, вот вру!)

— Где она живет, твоя Юлька?

Ну да, скажи ей, а она, чего доброго, прикатит к Юльке на машине…

— Зачем тебе это, мама? Это не важно. У нее и телефона нет. Я от соседей звоню. Я жива — и все.

Вдруг мама замолчала, и раздался голос отца:

— Ты что это, дочь, домой не собираешься возвращаться? — Он, наверно, вырвал трубку. Голос был трезвый.

— Нет, я приду. Только не сегодня. Сегодня задержусь.

— А кому ты завтра нужна? Кому? — загремел отец. Даже Максим услышал и беспокойно приподнялся на локте. — Если сегодня не придешь, можешь и завтра не являться, поняла?

— Как не понять, папа. Поняла.

— Вот так! — скрепил отец. Пошли частые гудки.

Максим дотянулся до телевизора и выключил его.

Некоторое время мы молчали.

— Смелая ты… — пробормотал он. Обнял меня и поцеловал тихо-тихо, как спящего ребенка.

Я почувствовала такую нежность к нему, даже дыхание перехватило. А страха, раскаяния не было никакого. Только сильная нежность и радость. И что-то будто случилось с глазами: я стала вдруг видеть в темноте. Или темнота превратилась в солнечное, пылающее утро, когда все просто и ясно и легкость духа поднимает над землей?

Максим нашарил на стуле сигареты и спички. Закурил и сказал:

— Послушай… самое время тебе спросить, женат я или нет. — Я молчала, улыбалась в темноте. — Ну, спрашивай! — настаивал он.

— А зачем? Зачем мне это знать?

— Хотя бы из любопытства.

— Хорошо. Ты женат или нет?

— Женат.

В груди у меня что-то оборвалось, хотя именно такого ответа я и ожидала.

— Теперь спроси, есть ли у меня дети, — помолчав, предложил он.

— Нет, не хочу.

— Тогда я сам скажу. У меня мальчишка двух лет.

Я закрыла глаза. Вот теперь стало темно. Не потому, что закрыла глаза, а от его слов. Он продолжал:

— Я не живу с семьей. У моей жены есть другой человек, понимаешь? Я развожусь с ней. У нас была не жизнь, а свинство. Неважно, кто виноват. Наверно, оба. Сына жалко, но ничего не поделаешь…

Когда все случилось, я не вспоминала об отце, и матери. Забыла о них. А сейчас ясно услышала их негодующие голоса: «Дура! Дура!» Даже, кажется, ощутила боль от пощечин… Тряхнула головой, чтобы отогнать это наваждение, и спросила: